VII

«Гораздо истиннее то, когда из собственного пламени рождается собственное учение, — говорит в одном месте Заратустра (Von den Priestern). Учение Ницше о сверхчеловеке родилось из пламени двух чувств, присущих его натуре, именно, чувства художника-творца и чувства человека с несомненным нравственным закалом души. Мы только что перечислили те пункты его учения, в которых, по нашему взгляду, сказалось благотворное влияние художественной стихии. Она много содействовала углублению этого идеала и совершенно парализовала носящиеся в современной моральной атмосфере веяния утилитаризма, гедонизма и эвдемонизма.

Надо однако заметить, что со стороны художественной стихии возможны и влияния, не совсем благоприятные для нравственного учения. Дело в том, что односторонняя, исключительно эстетическая точка зрения на поступки людей может повести к смешению моральных категорий, к сглаживанию и даже уничтожению коренного различия между добром и злом. Для современного, например, символического искусства каждое проявление души чисто и свято, если только оно могущественно. Оно знает только силу, с которой душа прорывается наружу, все равно, в добродетели или преступности. И у Ницше мы находим ярко выраженные черты именно такого эстетического взгляда. Он отождествляет все дурное со слабостью и неоднократно восхваляет зло, когда оно обнаруживается в могучих, гигантских размерах. В основу своего идеала он положил эстетический критерий «нового» искусства — «волю к мощи», который, в качестве императива, может заключать в себе требование мощного, энергичного проявления одинаково как добра, так и зла. Отсюда становится понятным возникновение подозрений насчет моральной небезупречности учения Ницше. Однако фактически в идеале сверхчеловека этот критерий получил лишь морально-положительное применение, как частный случай. Здесь мы усматриваем корректив со стороны нравственного чувства, которое было глубоко заложено в душе автора «Also sprach Zarathustra». Ницше, как мы имели уже случай заметить, хотя и говорил, что он стоит по ту сторону добра и зла и вообще всякой морали, однако в действительности он стоял лишь за рубежом той формы нравственности, в какую она отливалась в современной жизни. Что же касается восхваления зла, то это не пошло у него дальше простого восхищения эстетика пред могуществом проявляющейся в некоторых видах его психической энергии. И когда он говорит, что «злейшее нужно для лучшего в сверхчеловеке», то он разумел именно ту сторону в нем, какую ценил в качестве эстетика, т. е. внутреннюю мощь и силу. Припомним здесь то, что мы говорили о страстях, которые в облагороженном виде становятся движущими моральными элементами. Эти страсти в идеале сверхчеловека являются энергией души, — энергией, освобожденной от своего морально-отрицательного определения. Его прельщала энергия зла, но не самое зло. В этом состояло его эстетическое заблуждение.

В пламени своего нравственного чувства Ницше только переплавил те моральные ценности, которые еще до него были переоценены или даже обесценены житейской моральной практикой, выворочены наизнанку ложью и лицемерием современных «добродетельных» людей. С одной стороны, он показал, какое подчас жалкое и пошлое содержание прикрывается под именем таких добродетелей, как любовь к ближнему, целомудрие, сострадание, с другой стороны, он обновил потускневший в сознании современных людей моральный смысл таких понятий, как Selbstsucht (самолюбие) и Herrschsucht (властолюбие).

Учение Ницше о самолюбии во многом соответствует тому отделу христианской этики, который излагает обязанности человека по отношению к самому себе, говорит о долге развития дарованных человеку от Бога талантов. Речи Ницше о самолюбии, как можно убедиться из нашего изложения, говорят в сущности на тему притчи о талантах. С первого взгляда можно подумать, что Ницше просто проповедует здесь индивидуалистические воззрения, так как его Заратустра постоянно призывает к развитию прежде всего и главным образом собственной индивидуальной личности. Но ближайшее рассмотрение показывает, что этот не тот узкий индивидуализм, который строго ограничивается сферой собственного «я». Индивидуализм Ницше заключает в себе активные, исторические элементы и, как таковой, неизбежно становится макропсихическим, т. е. включающим в свою сферу не только «я», но и «ты».

Ницше возвращает понятию «самолюбие» его первоначальный чисто моральный смысл. Человек должен уединиться, стать на «путь любящего самого себя», и в процессе самопреодоления он постепенно перейдет на широкий путь любящего других. Так Заратустра сначала проводит дни в уединении, но потом выходит к людям, чтобы закатиться (untergehen) среди них. Старцу-пустыннику, встретившемуся ему в лесу, он говорит: «Я люблю людей». Желающему идти в уединение Заратустра замечает: «Несправедливость и грязь бросают они вослед одинокому, но, брат мой, если ты хочешь быть звездным сиянием, ты не должен из-за этого перестать светить им». В учении о «дарящей добродетели» Заратустра показывает, как любовь к себе, понимаемая как добродетель, сама собою превращается в Schenkende Tugend, когда человек раздвигает тесные рамки своего «я» и дарит всех и каждого от полноты своего внутреннего богатства. Такое макропсихическое расширение личности, достигаемое путем «самопреодоления», свидетельствует о проникновении ее универсальною жизнью. И если нравственный уровень человека измеряется, между прочим, степенью проникновения его универсальною жизнью, то учению Ницше о любви к самому себе нельзя отказать в этическом значении.

Точно так же и «властолюбие» (Herrschsucht), о котором говорит Заратустра, вовсе не имеет того антиморального значения, какое обыкновенно соединяется с этим понятием. Как мы выше разъяснили, властолюбие для Ницше — это субъективная сторона дарящей добродетели. Не жажду политической власти, материального господства и вообще грубо внешнего обладания разумел под этим словом Ницше, а совершенно чистое стремление к внутреннему духовному влиянию на людей. Любопытны в данном случае его воззрения на церковь, как известную организацию власти. «Церковь есть прежде всего такая организация господства, которая обеспечивает высший ранг за более развитыми духовно людьми и верит в могущество духовности настолько, что не пользуется более грубыми средствами силы; уже одно это делает церковь во всяком случае более благородным учреждением, чем государство». Его Заратустра говорит: «Господствующим я повернул спину, когда я увидел, что они называют господством: барышничество и торговлю из-за власти. Чистейшие должны быть господами земли, менее всего разгаданные, сильнейшие полночные души, которые светлее и глубже всякого дня». Очевидно, что симпатии Ницше склонялись в сторону «психократии» и что «властолюбию» он придавал вполне моральный смысл.

Как мы видим, при психологической точке зрения, в учении Ницше о сверхчеловеке открывается немало таких элементов, которые ценны и для христианского моралиста.

Скажем еще несколько слов относительно общего отношения идеала сверхчеловека к христианскому нравственному идеалу. По вопросу об отношении этих идеалов друг к другу обыкновенно высказываются в том смысле, что это две противоположности, между которыми нет ничего общего. Думается, что высказывающие это обращают внимание не на то, как фактически был раскрыт и какое применение получил идеал сверхчеловека, а на предпосылки аморального эстетизма и атеистическую окраску, которая, конечно, смущает и дает основание утверждать, что адепты сверхчеловека не могут быть служителями христианского идеала.

Но, как мы уже говорили, вредные влияния эстетического созерцания были парализованы участием в создании идеала нравственного чувства автора. Что же касается атеизма, то это только обратная сторона религиозного томления Ницше. Создавая сверхчеловека, он хотел найти эквивалент утраченной им веры в Бога. «Прежде говорили: Бог, когда смотрели на далекое море; но теперь я учил вас говорить сверхчеловек». Любопытно однако, что сам Ницше как будто сознается, что вера в сверхчеловека есть не эквивалент, а лишь суррогат религиозной веры. «Можете ли вы создать Бога? Так молчите же о всех богах! Но вы можете создать сверхчеловека». Здесь Ницше дает понять, что человек, оставаясь на эмпирической почве и посюсторонней, земной точке зрения, может будто бы создать только имманентный ему идеал гения, человекобога — Uebermensch'a и дальше его подняться не может. Верно, однако же, то, что сам по себе человек не может создать Бога с христианскими атрибутами. Здесь нужна вера в божественное Откровение. Если мы откинем предпосылки атеистического характера, то увидим, что антагонизм между двумя рассматриваемыми идеалами уже не так велик, как его представляют. Между ними есть сходство в двух пунктах. Характерной чертой идеала сверхчеловека является то, что в нем подчеркивается ценность индивидуальной личности самой по себе, а затем основной задачей жизни ставится развертывание заложенных в человеке сил и способностей. Подобное же мы находим и в христианском идеале, в котором подтверждается бесконечное достоинство каждой души человеческой. Это раз. А затем христианство точно так же проповедует необходимость беспредельного совершенствования человеческого духа во всех отношениях. Но неизмеримое превосходство христианского идеала заключается в том, что он расширяет узко-земной горизонт нравственной философии Ницше: здесь не человекобог — Ueber - mensch, а — Богочеловек Иисус Христос.